Книга Рассказы [1984, худож. Е. Филатов] - Мажит Гафури

слышал голоса еще невидимой стаи. С высоты доносились звуки, будто кто-то ударял серебряной ложкой по медному тазику.

Голоса все ближе и громче.

Приложив ладонь козырьком к бровям, я всматривался в звучащую даль. Сперва неясно, потом все отчетливей в небе вырисовывался как бы наконечник летящей стрелы с неодинаковыми концами — один немного длинней. Это летели дикие гуси с одного конца мира на другой.

На самом острие стрелы вожак. Он первым рассекает грудью воздух, чтоб товарищам, которые следуют за ним, легче было лететь.

«Подлетаем к озеру! Подлетаем к озеру! Приготовиться к спуску!» — так я себе объясняю крик вожака.

И стая начинает снижаться. В птичьих криках мне слышится радость. Гуси увидели воду — родную стихию, они приветствуют озеро, здороваются с ним.

Стая промчалась так быстро, что мне показалось, она миновала озеро. Но, описав круг, гуси один за другим плавно опускаются на воду.

Я смотрел, как они расправляли уставшие крылья, как ловко перебирали клювами перья, как, изогнув длинные шеи, жадно пили чистую воду… Я смотрел долго-долго, пока по-вечернему потемневшие камыши не напоминали мне, что дома меня ждут.

Стая оставалась ночевать на озере. Но напрасно я надеялся, что рано утром застану на том же месте диких гусей. Их уже след простыл. Они ничего не оставили мне на память — ни одного перышка, только следы лап у самой кромки воды.

Мне становилось грустно, что гуси улетели, а я остался.

Эх, если бы у меня были крылья, и я бы поднялся в небо и полетел бы вместе с вольными птицами над степями, горами, городами, чтоб увидеть далекие края, где всегда лето.

Я понимал, что стая, которую я видел вчера, уже не вернется. Но утешал себя мыслью, что пролет не кончился, что встречи с новыми стаями еще впереди.

III

Как все в нашей семье, я привык вставать с первыми лучами солнца. Никогда так легко не дышится, как в эти часы утренней росы.

Но в то ясное утро роса на траве и стерне была уже по-осеннему холодна.

На деревенской улице я повстречал сына Гарифа-агая, который сказал мне:

— Ты найдешь своих лошадей возле озера.

Он не ошибся. Лошади паслись на берегу, неторопливо щипали отросшую после покоса отаву. На меня они не обратили внимания. Я понимал, что им не так уж хочется, чтобы на них надели хомуты и погнали работать в поле.

Ну что ж! Можно было подождать!

И я залюбовался на восход солнца. Оно перебросило через озеро плавучий сверкающий мост, огненную дорожку из золотых искр.

У берега, шлепая по воде намокшими веслами, плавали на своих лодках рыбаки — проверяли поставленные на ночь переметы.

И вдруг я услышал одинокий приглушенный гогот.

Я прислушался. Гогот раздавался совсем близко, из-за наваленной неподалеку от берега кучи камыша.

Странно! Вчерашняя стая улетела, а осенью перелетные гуси не отбиваются от стаи, не остаются на чужбине. Значит, что-то случилось!

Ни на воде, ни в небе не было видно ни одной большой серой птицы. Где же мог спрятаться этот одинокий гусь?

Я закатал штаны и полез в студеную воду.

И что же я увидел? В камышах запутался раненый гусь.

Размахивая одним крылом, другое бессильно повисло, он хотел взлететь, но не мог. Пытался выбраться из камышей и спотыкался, застревал в чаще стеблей.

Увидев меня, калека встрепенулся, отчаянно замахал здоровым крылом. Куда там! На одном крыле не взлетишь.

Я без труда поймал покалеченную птицу.

Гусь пытался вырваться, шипел, дергал лапами. Он боялся человека, считал меня своим врагом. Я слышал, как под перьями часто-часто стучало его дикое птичье сердце.

Бедняга! Должно быть, пуля охотника настигла его тогда, когда он вместе со стаей опускался на воду. Но стрелку не досталась добыча. Подранок укрылся в камышах.

Из своей камышовой засады он видел отлет стаи. Как он рвался к небу, к солнцу, к товарищам, звал их, но они ничем не могли ему помочь.

Сейчас они далеко-далеко. В небе, широком и прекрасном, как море, вольная стая мчится в теплые страны, где реки не замерзают, где никогда не падает снег. А он, отстав от своих, остался здесь в камышах, один, раненый, беспомощный. Что с ним будет зимою?

Пожалев искалеченную птицу, я решил отнести ее домой.

Я взял своего найденыша на руки и держал его крепко, но бережно, чтобы не сделать больно поврежденному крылу. Он смирился, притих, понял, что от меня не вырвешься.

Но когда мне захотелось приласкать его, осторожно погладить по голове, он вздрогнул и начал торопливо тыкаться клювом в перья, чтобы спрятать от меня свою голову.

Он не верил, что может быть доброй человеческая рука.

Не так-то просто нести на руках дикого гуся и вести за поводья двух лошадей. Только к обеду я вернулся домой.

Дома были недовольны моей долгой отлучкой, но оправданием мне служила дикая птица, которую я прижимал к груди.

Отец мельком взглянул на гусиное повисшее крыло и сказал:

— Эта птица больше не полетит. Надо скорей ее зарезать, чтоб не мучилась зря.

Сердце мое екнуло от суровости отцовского приговора. Я стал с жаром отстаивать жизнь несчастного гуся. Разве отец сам не учил меня, что надо уважать гостя? А эта птица тоже наш гость. Она прибыла к нам с далекого севера и затерялась на чужбине не по своей воле, с ней по дороге случилась беда. Разве можно поднять на гостя руку? Дикий гусь поправится.

— Я буду ухаживать за ним!

И отец согласился:

— Ну что ж! Попробуй его выходить!

Я чуть было не заплясал от радости. Дикого гуся не зарежут, наш крылатый гость будет жить!

Куда же мне пристроить моего найденыша? Я отнес гуся в сарай, где жили наши куры. Чтоб ему было удобней пить, налил воду в самую большую сковородку, которая только нашлась в доме, накрошил хлеба. Но дикий гусь забился в темный угол и не притронулся ни к еде, ни к воде.

Несколько раз я заглядывал в сарай. Как чувствует себя крылатый гость на новоселье? Я раздобыл ему еще и овса и проса. Но он не склевал ни одного зернышка. Понурив голову, он печально стоял в углу.

Перед заходом солнца вернулись домой наши домашние гуси и подняли страшный шум. Весь день они провели на озере и все им, прожорам, мало, они и дома требуют корма!

Должно быть, запертому в сарае дикому гусю в их криках послышалось что-то родное,